При всей содержательности термин «джентрификация», который все чаще используется для описания последних изменений в постсоциалистическом городе, оказывается порой обманчивым. Созданный для описания процессов городского обновления, точнее «процесса, сочетающего в себе приток капиталовложений в уже существующие объекты столичной недвижимости пониженной ценности», этот термин давно сформировался в весьма специфических общественных реалиях, характерных для городов Северной Америки, Великобритании, Австралии и отчасти континентальной Европы. Кроме того, он, как представляется, не учитывает более широкого контекста значительных перемен, связанных с развитием постиндустриального общества. В этом тексте мы постараемся рассмотреть изменения городского пространства в контексте, характерном для Москвы последнего десятилетия.
В данном случае имеется в виду все более заметный в сфере производства сдвиг в сторону информационных и наукоемких технологий, а также растущую значимость потребления и сферы услуг. Как отмечают многие наблюдатели, развитие гибкой постиндустриальной экономики также приводит к тому, что в создании городской среды отдельную и все более значимую роль начинают играть сферы культуры и потребления. Однако сами эти общие линии развития определялись в каждом конкретном случае особенностями некого реально существующего капитализма, который, на протяжении последних десятилетий и, отчасти, возможно, сегодня, характеризовала идеология и практика экономического неолиберализма, где основным действующим лицом и движущей силой городского развития считается рынок.
Деиндустриализация — это долгосрочная тенденция сокращения доли производства в общем выпуске, сопровождаемая ростом доли сферы услуг, начавшаяся на Западе в конце 1950-х — начале 1960-х годов, — дошла до России только в 1990-х. Этот процесс совпал с распадом советской системы и с началом нового тысячелетия только усилился. Поскольку промышленное развитие являлось во многих отношениях целью и смыслом социалистического города, реалии постиндустриального капитализма имеют непосредственное отношение к преобразованиям, определяющим лицо города постсоциалистического. В отличие от многих европейских столиц, значимость которых ограничивалась ролью политических и культурных центров, Москва была и крупным центром производства, фактически объединявшего головные предприятия в том числе оборонной и энергетической отраслей. В этом отношении «ставки» оказываются очень высокими: по данным правительства Москвы, до 70% существующих производств будут выведены или уже выводятся за пределы города. Поскольку производственные площади составляют пятую часть всего городского пространства, потенциал для коренного реструктурирования города можно считать беспрецедентным. Сейчас уже ясно, что реорганизация городского пространства и городской застройки является одним из важнейших механизмов, посредством которого утверждаются новые экономические и культурные формы.
Последние экономические кризисы выявили некоторые особенности российской экономической ситуации — недвижимость является одним из наиболее надежных средств накопления или сбережения капитала. Достаточно высокие показатели годовой прибыли обеспечивали постоянный рост российских и зарубежных инвестиций, поддерживали жесткую конкуренцию среди девелоперов. Как и Париж при бароне Османе, Москва, как и весь Московский регион стала некой формой капитала, причем одной из самых прибыльных. И хотя развитие архитектуры нельзя, конечно же, свести к чистой экономике, она объясняет, какие проекты отбирались для последующего строительства. Как и любой частной бизнес-инициативе, новому строительству, особенно на местном уровне, приходится иметь дело с механизмами политического контроля. В этом смысле Москва не исключение; по мнению многих, развитие города и в самом деле определяется интересами и вкусом городского правительства. Вопрос этот слишком сложен, чтобы заниматься им в данной работе, тем более что о политике городского развития и так написано немало.
Далее хотелось бы рассмотреть несколько московских архитектурных проектов, появившихся после 2000 года, обозначить наметившиеся тенденции, а также поставить некоторые вопросы.
Трудно не поддаться искушению и не воспользоваться термином «капиталистический реализм», который часто употребляется по отношению к современной московской архитектуре. Термин этот стал настолько вездесущим, что проследить его происхождение довольно трудно. Под «капреализмом», естественно, не подразумевается никакого особого архитектурного стиля, и никакого систематического анализа этот термин тоже пока не удостоился. Однако он способен указать на некоторые общие схемы, лежащие в основе самых разных архитектурных проектов, обнажить логику, в соответствии с которой особая культурно-экономическая динамика рынка определяет и переопределяет облик города. Подобно тому, как «соцреализм» стал обозначать постоянно воспроизводящийся и легко узнаваемый стиль литературной и культурной продукции, «капреализм» может обозначить новые, наиболее заметные черты городской застройки. Это суждение представляется полезной метафорой, способной объединить целый ряд разных явлений, в которых находят свое отражение сложные процессы постиндустриального капитализма.
Среди таковых можно выделить следующие:
— в городском строительстве все большую значимость приобретает внешний облик здания, а не его функциональность: растет роль образа, фасада, зрелищности, что находит свое отражение в использовании цвета, ярусности, декоративных элементов и украшений;
— растет спрос на более гибкие пространства, что особенно очевидно во вновь построенных или реконструированных зданиях;
— заметна тенденция к монументальности в жилом и коммерческом строительстве, что во многих важных аспектах отличается от монументальности социалистической.
Образ и зрелищность в городском пространстве
Центральная роль образа, внешнего облика и зрелищности в городском пространстве часто становится предметом теоретизирования по поводу постиндустриального общества и постмодернизма в целом. Культура постмодернизма, во многом определяющая себя через отрицание таких предполагаемых модернистских зол, как стандартизация, универсализация и рационализм, сознательно подчеркивает положительные стороны разнородности, различия, игры, театральности, народных традиций и местной специфики. Вместо монотонности функционализма и символической бедности архитектуры, приписываемых модернизму, с начала 1980-х архитекторы всего мира стремились шире использовать цвет, фактуру, наложение форм и стилей. Они ставили своей целью создание ни на что не похожих городских пространств и построек, которые бы придавали окружающему их месту особый вид и становились выражением местной истории и культуры.
В московских архитектурных проектах присутствуют многочисленные следы таких попыток, особенно в проектах начала 2000-х годов, когда появилось достаточное количество архитектурных бюро, способных оказывать серьезное воздействие на формирование городской среды. Мы наблюдаем резкий контраст по сравнению с началом 1990-х, когда, несмотря на появление отдельных интересных проектов, новая архитектура в целом демонстрировала весьма посредственное качество, а многие проекты не выдерживали ни малейшей критики.
В последнее время определенно наблюдается усиленное внимание к цвету, архитектурной детали, декоративным элементам и разного рода украшениям, часто можно видеть эксперименты с разными фактурами, светом, знаками и так далее. Важнейшим в здании оказывается не его внутреннее устройство, а именно фасад. И в самом деле, в текущей практике внутренняя отделка и даже планировка квартир остается в ведении самих покупателей, хотя так называемое элитное жилье предполагает определенный ряд дополнительных преимуществ и услуг. В проектах новых зданий, особенно жилых, хотя и не только, часто задействуются исторические аллюзии или фантазии на тему экзотических мест и отдаленных эпох. В качестве источников таких фантазий могут выступать самые разные темы и стили, причем порой они вступают между собой в сочетания, от которых пуристов бросает в дрожь.
Исторические темы включают в себя как отсылки к буржуазным жилым домам XИXвека (как, например, в здании, построенном по проекту Ильи Уткина в Большом Левшинском переулке, больше известном как «Дворянское гнездо», 2004 год), так и вариации на тему сталинской архитектуры (например «Триумф-палас» компании «Дон-Строй», 2006 год). Присутствует и совершенно сознательное игровое использование разнообразных архитектурных стилей, в том числе умелые, порой даже иронические модификации чистого неоклассицизма (как у Михаила Белова в проекте «Монолит», 2004 год); причудливое сочетание конструктивизма и неоклассицизма в элитном жилом доме «Патриарх» (проект Сергея Ткаченко, 2002 год); использование отдельных модернистских приемов, не характерных для советского периода (например коттеджи в стиле Брейера в проекте «BarvikhaHills», 2007 год).
Внешний облик этих зданий, обнаруживающий сплав памяти, фантазии и желания, можно частично объяснить вкусами девелоперов, архитекторов и заказчиков, а также волей городских властей, поощряющих одни проекты и препятствующих реализации других. Однако, как отмечают теоретики и критики постмодернизма, знаковость, декоративность и украшательство можно рассматривать и как форму символического, или культурного, капитала, выделяющего постройку в условиях жесткой рыночной конкуренции и развитой экономики услуг. Интересно, что первая же теоретическая попытка прояснить понятие «спектакля» определяет его как «капитал, находящийся на такой стадии накопления, когда он превращается в имидж». Другими словами, символический капитал тесно связан с материальными формами капитала; архитектурные и декоративные решения становятся в руках девелоперов важными экономическими рычагами для повышения рыночной стоимости построек.
Идентичность и ценность отдельных мест и пространств в городе повышается не только за счет какого-то образа или темы, но и за счет определенных форм использования этих пространств, организованных вокруг культуры и потребления. Растет число примеров преобразования промышленных пространств, хорошо знакомых нам из опыта других городов: проект «Винзавод» демонстрирует превращение старого пивного завода «Московская Бавария» в центр современного искусства; на территории прилегающего к нему завода по производству арматуры «Арма» с башнями-газгольдерами разместились магазины современной моды и роскошные офисы, а куда менее привлекательные панельные здания постройки 1960-1970-х, принадлежавшие заводу «Манометр», стали штаб-квартирой архитектурно-дизайнерского центра «Artplay», чей невероятно успешный опыт преобразования промышленных объектов и послужил моделью для такого рода проектов. (Изначально он размещался в построенном в XИXвеке краснокирпичном корпусе фабрики «Красная роза», откуда был изгнан девелопером, решившим, что это пространство выгоднее использовать в качестве элитного бизнес-парка.) Все эти три проекта осуществлены в прилегающем к Курскому вокзалу пространстве, расположенном к востоку от Садового кольца. Престижным этот район никогда не был из-за большого количества находившихся там промышленных предприятий. Сейчас, учитывая, близость к центру города, общая реконструкция района может завершиться созданием своего арт-кластера.
Похожие примеры «джентрификации через культуру» можно обнаружить во многих городах во всем мире, и подобные начинания нельзя не признать эффективными, поскольку они становятся центрами притяжения для проектов дальнейшего развития, создавая месту позитивный, хорошо узнаваемый имидж, что привлекает инвесторов и нужный слой потенциальных клиентов. Это также объясняет, почему в других проектах реконструкции промышленных районов (перестраиваемых главным образом под офисы) сознательно используется стратегия, которую Шэрон Зукин называет «капитализацией посредством культуры».
Одним из наиболее интересных и свежих примеров такой реконструкции можно считать комплекс «Станиславского 11» (адрес является в данном случае и названием проекта). Его основу составляют офисные здания, однако комплекс включает в себя также несколько жилых домов, небольшой «бутик-отель» и ресторан, достоинство всего проекта не в последнюю очередь определяется сохранением фрагментов зданий XИXвека и воссозданием небольшого театра, в котором начинал свою карьеру Станиславский (сама фабрика принадлежала когда-то его семье). Капитализация на внешней привлекательности и художественном образе места задает проекту отчетливую идентичность и делает его узнаваемым (что, вероятно, будет способствовать продажам квартир в прилегающих жилых домах: все они представляют собой новые постройки, которые сами по себе ничем не примечательны).
Другой пример, связанный с перестройкой кондитерской фабрики «Красный Октябрь», расположенной на Болотном острове, недалеко от Кремля, представляет собой, пожалуй, наиболее резонансный проект промышленной реконструкции. Грандиозность замысла отражена в самом названии — «Золотой остров». Разработка началась давно (участок был приобретен компанией «Гута-девелопмент» в 2004 году), изначально рассматривалось участие таких звезд мировой архитектуры, как Жан-Мишель Вильмотт, Норман Фостер, Жан Нувель, — которое, однако, с течением времени представляется все менее вероятным. Первоначальный план состоял в создании на острове многофункционального комплекса, включающего элитные офисные площади, бутики, магазины, галереи, кафе, рестораны, отель «FourSeasons», элитное жилье, в том числе и лофты, — ранее широко не практиковавшаяся в Москве концепция жилья. В 2007 году кондитерское производство переместили на окраину города, а здания полностью очистили от всего, что в них находилось. Пока определяются последние детали нового проекта (экономическая нестабильность последних лет быстрым решениям, естественно, не способствует), бóльшая часть площадей сдается в аренду. Тем не менее, потенциальные арендаторы (принадлежащие к уже знакомой нам группе представителей элитного дизайна, моды, искусства и медиа) проходят строгий отбор с целью поддержания уже созданного для этого места имиджа, поскольку именно они, по замыслу компании, должны привлечь потенциальных покупателей, готовых вкладывать свои миллионы в покупку квартир в лофтах.
Вся эта тематика хорошо знакома нам из литературы по джентрификации, описывающей распространение подчищенных и приукрашенных вариантов тематических городских пространств. Не менее хорошо описана и эксплуатация истории (реальной или воображаемой) для стимулирования коммерции и потребления в городских проектах — бесконечные воспроизводства однотипных «рыночных площадей» и «старых улочек». Именно это дает повод критикам современного капиталистического общества (которое может при этом определяться и как постиндустриальное, и как постмодернистское) говорить о его растущей гомогенности и монотонности, а также о том, что уничтожение общественного многообразия становится неизбежным, когда городское планирование и архитектура непосредственно подчиняются капиталистическому рынку:
«В современной урбанистике наблюдается любопытная инверсия. Если история современных городов строилась как попытка навести порядок в очевидном хаосе… то происходящее сегодня можно рассматривать как попытку ввести хаос в царящий кругом порядок, попытку прикрыть проникающий все дальше и дальше навязчивый порядок покровом видимой (и визуальной) анархии — точнее, прикрыть проникающую все глубже иерархическую модель человеческих отношений и упорядоченность городского пространства, отражающую и усиливающую эту иерархическую модель покровом нарочитой хаотичности».
Это направление исследований опирается на понимание джентрификации и городской реконструкции как «диснеефикации», на понимание города как стерильного и жестко контролируемого пространства, организованного по типу диснеевского парка развлечений, где псевдоисторическая среда служит в основном для стимуляции потребления.
Такого рода критике не откажешь в проницательности, и Москва в данном случае не исключение (примером может служить усиление социальной однородности среди тех, кто может позволить себе жить в центре). Однако куда более удивительным мне представляется не сходство, а различие с ведущими моделями джентрификации: несмотря на то, что многие московские сооружения недавнего времени действительно напоминают сценические декорации, в целом архитектурное развитие Москвы пока не пошло по пути «диснеефикации», которая играет определяющую роль в городском строительстве во многих регионах мира (наиболее подходящим примером представляется здесь Китай). Причину (или, как минимум, одну из причин) можно видеть в том, что достаточного внимания не уделяется самой идее и практике городского планирования, когда рассматриваются не только отдельные проекты, но и развитие городской среды в целом. Но, кроме всего прочего, этот факт ставит целый ряд общих вопросов, касающихся специфики российских, и особенно московских, социальных и культурных контекстов, в рамках которых разворачиваются описываемые тенденции. Глобальная логика экономического неолиберализма не во всем определяет его местные формы.
Гибкость
Существенной особенностью постиндустриального общества является потребность в гибкой организации пространства. Лицом урбанистической трансформации Москвы обычно считают лужковские мегапроекты или элитные жилые комплексы, однако не менее важны (а если учитывать их количество и занимаемые ими площади, то и более важны) многочисленные офисные центры, новый способ организации пространства в которых отражается изменение сути работы в постиндустриальном обществе. В отличие от ряда западных стран, где старые промышленные здания обычно переделывают под жилые комплексы, студии или торговые площади (такие формы джентрификации превалируют в США, Англии и Австралии), в Москве заводы чаще всего переделывают в бизнес-центры (в частности поэтому использование термина «джентрификация» в российском контексте может показаться неоправданным). Бывшие промышленные здания с их мощными конструкциями и огромными площадями можно приспособить для самых разнообразных функций. Сама гибкость такого пространства является главным преимуществом для новой — постиндустриальной — формы организации работы.
По мнению многих экспертов в настоящее время не существует какой-то выверенной, четкой и согласованной политики — экономической, идеологической или культурной — преобразования промышленных зон; здесь все зависит от прихоти владельцев или девелоперов. Завершенных и тем более масштабных проектов не так много (причем часть из них может еще измениться); чаще всего дело обходится «косметическим ремонтом», с тем чтобы как можно быстрее перевести здание в коммерческое пользование с неопределенными перспективами; многие проекты находятся на промежуточных стадиях использования и развития. Сейчас сохранение старой промышленной архитектуры, датируемой концом XIX или началом ХХ веков, и даже более поздних советских построек не является приоритетом девелоперской политики. Это неудивительно, учитывая, что индустриальное прошлое (в том числе его архитектурное выражение) еще недостаточно забылось, чтобы восприниматься романтически, и едва ли обладает эстетической ценностью для недавно разбогатевшего сословия. Однако избирательная джентрификация старых промышленных зон, особенно внутри старого железнодорожного кольца, постепенно становится превалирующей стратегией.
Между промышленной эстетикой и общепринятой в современной России идеей роскоши существует разрыв, потому что последняя формировались в условиях дефицита советского периода. Мечты социализма связаны скорее с неоклассическими дворцами, дорогими материалами и буржуазным комфортом. Это отчасти объясняет, почему старые промышленные здания не преобразуются в жилые комплексы, даже когда речь идет о качественной кирпичной архитектуре таких известных российских архитекторов, как Роман Клейн и Федор Шехтель. Единственным исключением является план строительства лофтов по проекту Жана-Мишеля Вильмотта; предназначенный для миллионеров громкий проект «Красный Октябрь» может стать пробным для девелоперов, властей и архитекторов, хотя все более вероятно, что он никогда не будет реализован. Подавляющее большинство старых промышленных зданий и территорий преобразуются в Москве в новый вид недвижимости, в так называемые бизнес- и технопарки, которые, вопреки ожиданиям, находятся не на окраинах, а в центральной части города, прежде всего на набережных, среди жилой и прочей застройки.
Самыми яркими свидетельствами деиндустриализации служат как раз изменения в развитии территорий вблизи рек. Хотя Москва всегда сильно зависела от Москвы-реки, большинство прибрежных территорий долгое время занимали промышленные предприятия, склады и даже пустыри. За редкими исключениями набережные использовались для промышленных целей, а не как социально значимое пространство, — в качестве мест развлечений (в отличие, например, от набережных Сены в Париже). Теперь, когда многие заводы закрыты или перенесены за пределы города, эти территории стали преобразовываться, город поворачивается лицом к рекам, инкорпорируя их в пространство социальной жизни.
Москва-река всегда была важнейшей транспортной артерией, по которой люди и грузы могли передвигаться из одного конца города в другой. Однако аналогичных маршрутов через реку было значительно меньше, поэтому районы, находившиеся на разных берегах, пребывали в разных социальных пространствах. Новые пешеходные мосты самым решительным образом изменили географию Москвы, так как между различными районами образовались не существовавшие ранее связи. Еще большее значение, возможно, имеет то, что мосты и набережные по-новому организуют городское пространство, открывая возможности социального взаимодействия и публичной коммуникации.
Можно привести несколько интересных и многообещающих примеров таких изменений. Территория вокруг Андреевского моста и тянущаяся до Лужников набережная стали местом бурлящей социальной жизни — в хорошую погоду там можно встретить обедающих офисных работников, катающихся на роликах или танцующих подростков, прогуливающихся людей, мамочек с колясками, семейные пикники. Такие новые виды пространства радикально изменяют социальную ткань города и создают ощущение новых возможностей и бьющей ключом энергии.
Хотелось бы вкратце коснуться вопроса о важности форм социального общения в городе как существенного аспекта публичного пространства. Дискурс джентрификации в американской и европейской академической среде особенно критичен по отношению к процессу острой социальной сегрегации в результате городских реконструкций, из-за чего остается без внимания тот факт, что созданные для визуального потребления территории, при всей их искусственности и суррогатности, верно подмеченных критиками, способны тем не менее оживить социальную жизнь. Мы не пытаемся рисовать праздничную картину джентрификации — более того, стараемся избегать этого термина именно потому, что в настоящее время он означает лишь некий одномерный процесс. Конечно же, возможность для увеличения социальной однородности здесь присутствует. Однако нельзя забывать и о равной возможности для социального взаимодействия, о связанных с городской современностью межчеловеческих контактах. «Соприсутствие незнакомцев», возможность видеть и быть увиденным в одном пространстве создает для незнакомых людей чувство сопричастности, не требующее общих интересов или единства целей. Оно также создает, по словам Джейн Джейкобс, «доверие, не требующее личных обязательств», то есть ту форму доверия, которая является важным условием публичной жизни в городе. Я полагаю, что новые городские пространства, о которых шла речь в этом разделе, заставляют нас осознать, что динамика социального исключения и включения гораздо сложнее, чем обычно считается в академических дискурсах джентрификации.
Монументальность
В последние годы можно наблюдать отчетливую тенденцию к особого рода монументальности. Об этом свидетельствует частота использования слов и выражений «мегаструктура», «проект федерального масштаба». В отличие от советского периода, когда монументальность была присуща прежде всего важным государственным заведениям (как, например, зданию Госплана) или промышленным комплексам, пространствам, отражавшим одновременно приоритеты социалистической идеологии и требования производственного процесса как такового, с недавнего времени мегаструктуры получают все большее распространение в московской жилой застройке. Это относится как к высоте зданий, так и к площади застройки (жилые комплексы занимают иногда целый квартал). Хотя некоторые сталинские высотки (а также монументальный Дом на набережной) тоже были жилыми комплексами для определенных слоев советской элиты, они в то же время должны были служить идеологической рекламой социалистических достижений, являя идеальное жилье будущего; и они действительно служили прототипами будущего, своего рода визуальным манифестом. Новая монументальность обычных жилых зданий обусловлена, конечно же, появлением новых материалов и технологий. Однако еще в большей мере она отражает логику накопления капитала, поскольку обеспечивает максимальную прибыльность. Удивительно (хоть и вполне объяснимо) то, что современности свойственна монументальность частного, а не публичного.
Логика капитала отнюдь не является единственным объяснением новой тенденции к мегапроектам. Скажем, СМИ часто связывают этот феномен с неоимперскими амбициями постсоветского государства. Однако нет никаких сомнений, что определенную роль играют также эстетические предпочтения, дизайн-идеологии, диффузия архитектурных идей и общие международные тенденции. Например, такие формы глобальной культуры, как широко тиражируемые изображения олимпийских игр и прочих «мегасобытий», придают легитимность и престижность крупным формам, ранее считавшимся старомодными. Масштаб некоторых из этих проектов можно рассматривать и как вид спектакля, а не интерпретировать его исключительно с точки зрения функциональной рациональности.
Хотя отсылка к некоторым формам глобальной культуры заставляет нас ожидать распространения гомогенности, крупномасштабность необязательно означает, что свою роль утрачивают местные культурные особенности. Примером может служить недавний проект Владимира Плоткина в Чертаново, где настоятельное требование девелопера максимально эффективно использовать отведенный под строительство участок, архитектор интерпретировал как эстетическую задачу. Само здание Плоткина — это попытка довести до логического конца образ территории, на которой в конце 1970-х возникли блочные бело-голубые дома. Любопытно, что данный период советской истории стал в последнее время предметом восхищения и ностальгии, а символичные для этого времени территории — Черемушки и Чертаново или Зеленоград — приобрели своего рода мифический ореол. Здание Плоткина использует и усиливает очень специфическое чувство места и культурной идентичности. Хотя монументальность плоткинской архитектуры можно связать с глобальной культурой рынка, здесь она очевидно наделяется — и во многом определяется — местными культурными смыслами.
Поразительным представляется само возвращение живого интереса к модернистским формам — при том, что задействуются они в контексте относительного процветания, а вовсе не в контексте скудости и низкого качества, с которым ассоциируется советский модернизм. Исходя исключительно из логики рынка такой интерес попросту необъясним. А это ставит под вопрос на первый взгляд очевидные понятия о смысле и цели, какими наделяются при «натурализации» в новых средах, казалось бы, идентичные архитектурные формы.
В этой статье мы подчеркиваем важность самого феномена постиндустриализма для понимания динамики городского развития современной Москвы. Хотя понятия джентрификации и «капиталистического реализма» во многом помогают нам понять этот феномен, полностью они его не описывают. Необходимо обращать внимание также на роль местных структур и культурных контекстов, на фоне которых осуществляются эти глобальные процессы.
В отсутствие четких общественных программ и открытого обсуждения социального назначения городских пространств, развиваемые территории становятся местами конфликтов между общественным духом и частной прибылью. Опираясь на анализ общих тенденций, конечный итог этих конфликтов предсказать невозможно. Их исход отчасти зависит от местных политических факторов, а отчасти — от культурных воззрений и ценностей тех, кто создает и населяет новые городские пространства.
Автор: Alexander Kabatov
Комментарии